русский

Лидия Мищенко.
Не дай мне уйти.
Роман, повести, рассказы, очерки, дневники. 
Кишинев, Литература Артистикэ, 1977. 
Legătură: MediaFire.

Lidia Mișenko (1924-1975) – este o scriitoare moldoveană de limbă rusă. Împreună cu soțul său, poetul George Meniuc, a scris cîteva scenarii de film, dintre care cel mai cunoscut este filmul antireligios ”Armagedonul”. 

Творчество Лидии Мищенко (1924 — 1975гг.)  завоевало широкую популярность у читателей. Наибольший успех выпал на долю книг «Полынь, вдовья трава», «Истории, рассказанные в дождливые дни», «Дочери человеческие», «И остается жизнь».
В данное издание включены произведения последних лет: роман «Не дай мне уйти» (неоконченный), повести «Чужой дневник», «Воробьиное дерево», рассказы, очерки, дневниковые записи.
Глубокое раскрытие сложных жизненных ситуаций, различных человеческих судеб, ориентация на высокие моральные качества, незыблемая вера в то, что каждый из людей должен нести в себе прекрасное начало, душевную чистоту, радость окружающим, делают книгу интересной для самого широкого круга читателей.

ЛУНА НА ПОДОКОННИКЕ

Та же луна над кроной старого ореха, одинокая и беспечная, в промоинах облаков, словно вырвалась откуда-то и катится перед нами. Узловатые, нагие черные ветви, отполированные луной, четко проступают на фоне неба. Весенний вечер, теплый, нежный, как и в те часы раздумий, когда мы выходили в сад, охваченные свежестью едва пробудившейся от стужи земли. Та же луна ходит дозором по ночным владениям. Лишь высокие, стройные, как гигантские свечи, тополя как бы силятся дотянуться до нее. Ты не забыла ее? О, сколько раз сопровождала она нас к морю и в горы по долгим дорогам странствий!..

С юных лет полюбила ты литературу. Чтение было для тебя духовной радостью, ты словно вслушивалась в журчание родника на цветущей поляне. Когда выдавалась свободная минута, ты уединялась в густой листве ореха, росшего возле дома, и в тишине, среди гомона и свиста скворцов, зачитывалась любимыми книжками, взятыми в библиотеке или у сверстников. Даже родители не догадывались, куда ты запропастилась. Тебя окликали, а ты сидела, затаившись в своем убежище, не отрывая глаз от страницы. Всходила луна, перетянутая кушаком алого заката, и заставала тебя все еще с книгой на дереве. Ты будто расшифровывала загадочные знаки Зодиака.

Однажды, еще в первые дни нашей совместной жизни, сидя у подоконника, озаренного луной, ты рассказала мне забавное происшествие. В пору, когда ты была еще школьницей — тебе едва исполнилось тринадцать лет,— как-то вечером в кино к тебе подошел незнакомый юноша и протянул цветок. Большой белый пион. Когда ты вернулась домой, все уже спали. Ты стояла у окна, глядя на луну. Белый пион сверкал во тьме, подобно сказочной чаше. В эти мгновения ночной феерии ты вдруг ощутила неведомое ранее чувство какого-то полета поверх годов. Ты поняла, что переступила порог детства и перед тобой распахивается совершенно новая жизнь. Пион в ковше ладоней светился чисто и таинственно.

Так же, как и в тот вечер, светила луна, когда мы впервые встретились на исходе июня в городском парке. Меня тогда поразила твоя память. Заговорив о Чехове, ты с удивительной легкостью воспроизводила диалоги, портреты, описания природы. Право, не знаю, что меня больше очаровало — луна, женское обаяние или твоя необыкновенная память. Знаю бесчисленные случаи, еще по лицею и по университету, когда кто-нибудь из коллег читал наизусть целые поэмы и народные баллады гомерических размеров. По мне ни разу не доводилось слышать, чтобы кто-то воспроизводил текстуально пьесу или рассказ, прочитанный пять-шесть лет нйзад. Ты была поистине ходячей библиотекой.

Как правило, у каждого есть излюбленные авторы, и мы храним в душе взволновавшие нас образы, перечитываем книги. У тебя было очень много любимых авторов. Тебе нравилась музыкальность прозы Паустовского. С точки зрения композиции ты находила совершенными рассказы Алексея Толстого. Язык пьес Островского считала наиболее простым и богатым. Тома Белинского всегда были у тебя под рукой. «Что тебе в нем нравится?»— как-то спросил я. «Страсть». Ты очень любила Александра Грина. Про Аркадия Гайдара и говорить нечего. Роман Лермонтова «Герой нашего времени», можно’сказать, знала наизусть. Часто перечитывала сказки Пушкина (и порой упрекала меня, что я воспроизвожу фольклор, не привнося ничего своего). Ты любила Лесю Украинку и говорила о ней с восторгом. Постоянно перечитывала Шолохова и Катаева. День-два без чтения были для тебя мукой мученической, пресным существованием.

Книги обогатили твой дар рассказчицы или нечто другое? Думаю, что в основе этого дара —жажда кипучей жизни, стремление познать жизнь во всех ее проявлениях. Ни дня бездействия. С детских лет душа у тебя лежала к озорству, проделкам, мальчишеским приключениям. Не зря мать называла тебя «Кислицей». Я заслушивался всеми твоими историями, начиная от потерянной буквы «О» (об этом ты написала рассказ) и до эпизода с белым пионом. Иные проделки, пожалуй, были так дерзки, что ты рисковала жизнью.

Война взорвала мирную жизнь. Сколько довелось тебе пережить! Изо дня в день приходилось смотреть смерти в глаза. В рядах Советской Армии ты прошла по разрушенным городам, шагала по опаленной земле. На фронте пуля тебя миновала. Может, оттого, что очень ты была молодой и неприметной. И там ты не переставала читать, и где-нибудь на привале, на опушке леса, чудилось тебе, что война вот-вот окончится. Многие погибли у тебя на глазах, даже незадолго до Дня победы. В трудную годину человек не замыкается в сонной оторопи, а бурлит и клокочет, выявляя подлинную суть своего характера, доблесть или подлость. Ты не раз рассказывала мне трагические сцены — так, как ты умела рассказывать, с подробностями и диалогами. Прохождение ро Краснодару колонны пленных советских моряков, конвоируемых гитлеровцами, описанное тобой в незавершенном романе «Не дай мне уйти», производит потрясающее впечат– ление. Хочется кричать от боли. А ведь эта сцена не «сработана», а воспроизведена, выхвачена из суровых военных будней. Не было числа подвигам и драмам того времени, и ты, подросшая, прошедшая уйму испытаний, более зрело осмысляла их в пору работы в военных мастерских по ремонту авиамоторов, дойдя до Карпат и Польши. Вешним днем вернулась ты домой, точнее сказать, в Молдавию, и душа твоя полнилась прелюдией иной судьбы — в ней зрели твои будущие книги. /Казненные, явления обретали контуры в художественных образах, обрастали плотью живых существ.

Человеческая психология требует знаний и прозрений, когда мы осмысливаем ту или иную ситуацию. Подчас мы находим точное, безошибочное определение, иногда попадаем впросак из-за собственного неведения. У тебя все было иначе. Ты словно слышала пульс человека. Достаточно было тебе поговорить с ним единственный раз, пусть бегло и непродолжительно, и ты уже могла набросать его психологический портрет, судить о его предполагаемых привычках, склонностях, вкусах, взглядах, чувствах гак, будто он был твоим старинным приятелем. Для тебя и внешность того или иного человека была источником глубоких и точных сведений.

Друзья у тебя были во всех уголках страны, и каждый день почта приносила письма из самых отдаленных городов. Ты находила общий язык с людьми разных профессий, разных возрастов, и каждый просил у тебя совета, напутствия, помощи, раскрывал тебе свою душу. Почти каждый относился с доверием к тебе и твоим словам. И, любопытная вещь,— ты всегда умела находить спасительный выход из любой сложной ситуации. Ясность мысли, юмор, искренность, доброжелательность, сила убеждения привлекали к тебе, как магнит. Как велика земля, как разнообразны люди и как мы признательны, встретив, наконец, душевное понимание рядом с собой!

Когда наступала весна, ты начинала заниматься цветами в саду. Любовь к цветам ты унаследовала от матери. Ты расчищала землю, подмешивала удобрения, копала грядки, извлекала из погреба клубни и корешки, высаживала их то здесь, то там. Солнце цеплялось за ветки, скворцы суетились на влажной земле, подобно хохлаткам, пели во всю мочь. Шустрые, пестрые, яркие птахи читали знаки твоих следов, порхали вокруг тебя, издавая восторженные трели. Дни тянулись чередой, на грядках проступали зеленые ростки, похожие на ряску на поверхности воды. Ты звала меня: «Иди скорей! Посмотри, посмотри!» Я приходил, смотрел, но не очень разбирался. «Салат?» — нерешительно спрашивал я. «Ох! А еще получил Почетную грамоту как цветовод! Разве не видишь, что взошли анютины глазки и орхидеи? Ничего, что маленькие. Они еще подрастут!» Сад не мог жить без тебя, и ты не могла без сада.

Вижу твой силуэт возле кустов роз, возле лоз вьющегося винограда, возле сирени, гиацинтов и георгин, когда ты каждый раз придумывала новую конфигурацию, меняя рисунок клумб и грядок. Однажды вечером, придя домой, я застал тебя хлопочущей у бассейна, который ты сама выложила кирпичом, сама зацементировала и пустила в него воду. У бассейна была форма вопросительного знака. Рядом с ним мы смастерили- скамью. В сумерках ты, бывало, сидела и смотрела, как плавает в нем стая рыбешек. Алело на закате вечереющее небо, верхушки тополей казались громадными кистями, которые обмакнули в пурпур, а возле бассейна, в тени, вырисовывалась твоя фигура. О чем ты тогда думала? Уже совсем стемнело, над домами и садами, над твоей склоненной фигурой взошла луна. Замерли и цветы, как бы прикорнув возле своей хозяйки.

Однажды кто-то принес нам трех степных черепах. Мы оборудовали им вольер в саду. Было лето, пищи — вдоволь: зеленого лука, мяса, хлеба, яблок. И в этом случае ты постаралась вникнуть в их индивидуальные повадки, потому что у каждой черепахи действительно был свой характер: одна поглощала луковые перья, покуда не уснет со слезами в глазах; другая предпочитала хлеб и яблоки, а третья — сыр и белок, к тому же была очень привередлива. Осенью мы прятали их в ящик с песком и относили в погреб. В феврале они просыпались, и мы грели их лампами до самой весны. /Казнь черепах была довольно забавной.

В другое лето, когда начинался проливной дождь с оглушительными раскатами грома, я нашел возле стены нашего дома покалеченную ласточку. Одно крылышко у нее было подвернуто, ушиблено, и она не могла летать. Кажется, это был обыкновенный вывих, и у ласточки были шансы выпутаться из беды. Со рвением взялись мы оба за дело. Где она будет спать ночью, в каком «гнезде»? Мы взяли вату и сделали своего рода рукав, который положили на подоконник большого окна. Вечером ласточка входила в «туннель», а на рассвете выходила из другого его конца. Чтобы она могла выкупаться, мы наливали полстакана воды и держали стакан косо, с наклоном. Вода искрилась, как живая. Ласточка впрыгивала в стакан, бултыхалась, как ребенок, а ты вытаскивала ее, промокшую, за хвостик. Через несколько дней птаха совсем взбодрилась. Усаживалась на угол рамы и начинала взмахивать крылышками. Не трогаясь с места, трепетала крыльями часами подряд. Не подпускала к себе никого, даже когда ей подносили мошек, сердито стрекотала, продолжая так быстро взмахивать крылышками, что виднелась лишь черная точка посредине, как у вентилятора. В один день ты посадила ласточку на большой палец и вышла с ней в сад. Я заволновался, полагая, что ласточка улетит и погибнет. «Нет, не улетит, она еще слаба». В самом деле, вцепившись в твой палец, птица и не помышляла о побеге. А в комнате продолжала тренироваться. В начале сентября она увидела в окне клубившиеся в поднебесье стаи ласточек, готовившихся к отлету в жаркие страны. Она неотрывно смотрела на них. После двухмесячных тренировок наша питомица довольно хорошо уже летала по комнате, весело пищала. После «купания» она приникала к твоей шее, жалась к твоим волосам. За два месяца мы свыклись с этой шустрой, игривой птахой и полюбили ее. Все же мы решили раскрыть окно. В первый день она долго сомневалась, хотя свежий воздух из сада кружил голову. Лишь на другой день, издав протяжный свист, она улетела в синюю даль. Ее неукротимость, воля к новому полету навсегда остались в нашей памяти. Сколько жажды жизни, сколько порыва в таком крохотном существе! •

Не один раз возились мы с разного рода живностью. Жили у нас и стриж, и высокая белая речная птица с очень длинной шеей, и галка, «квартировавшая» у нас целый год, и пугливая ежиха, родившая под диваном нескольких ежат, и много других зверюшек. Ты была душой этих «домашних» приключений, доброй феей цветов и животных, их покровительницей.

Твое томление по дальним берегам было исходной точкой наших поездок и путешествий. В погожие летние или осенние дни ты вдруг объявляла, что завтра на рассвете мы отправляемся в Крым, в Карпаты, в Прибалтику, и мы сразу приступали к необходимым приготовлениям: палатка, казан, походная газовая плита и баллончики с газом, «бортжурнал», карта Советского Союза, транзистор, одеяла и многие другие предметы за ночь погружались в машину. Нет ничего приятнее, чем проснуться вдали от дома, на благоуханной поляне где-нибудь на берегу Черемоша, Тиссы или загорать возле выцветшей от солнца и ветра брезентовой палатки где-нибудь на берегу моря. Так исколесили мы дельту Дуная, особенно Вилково с его «венецианскими» каналами. Таким же образом совершили поездки на

Рижское взморье, к Финскому заливу, в леса под Ленинградом, где комары подчас казались крылатыми конями. Проехав Новгород, Псков, заглянули и в Михайловское, пушкинские места…

Несказанная краса этих дорог запала в душу, кажется мне, причудливой мечтой, пригрезившимся приключением, вычитанным из какого-то захватывающего романа. В этих рейсах ты была бессменным капитаном. Я же мучился с удочкой у всех речушек и прудов, но невезение преследовало меня. Помню, как сейчас, остановились мы однажды в Литве у лесного ручья. Стояла ночь, и я силился поймать хоть одну рыбешку. Удилищем промерял глубину воды. Вдруг услышал всплеск на том берегу. И вот из кустарника навстречу мне вышел высоченный человек в высоких, как ботфорты Петра Великого, сапогах, вброд перешел «глубокую» речку и приблизился ко мне. «Чем занимаетесь?» — спросил он. «Рыбачу». «Гм… тут рыба не водится». Посмотрел на меня как-то пристально и странно, скользнув взглядом по моей удочке, и растаял во тьме. Я сразу же поднялся, торопливо направляясь к костру, горевшему недалеко от нашей машины. Надо было доложить, что сказало мне ночное видение. Все дружно и весело захохотали, а ты была просто в восторге от моей оригинальной рыбалки.

Созданные тобой книги свидетельствуют о напряженном, вдохновенном труде. Но я знаю условия, в которых они были написаны, во сколько этапов и с какой полной самоотдачей. Их было бы гораздо больше, если б не твоя безграничная взыскательность, неустанные поиски выразительных средств, психологических состояний, диалога, описаний природы. Умиротворенное писание не было тебе присуще. Напротив, ты писала быстро, две-три страницы в день, пока не завершишь работу. Но после этого ты прятала все в папку, а папку — в ящик стола. Я нашел в столе варианты пьес, романов и рассказов, пожелтевшие, как пергамент, стопки бумаг. И подобно тому, как, склонив ухо к часам, слышишь их тиканье, поныне кажется мне, что. твоя пишущая машинка продолжает стучать в кабинете, запечатлевая незримые образы.

В большинстве случаев ты писала о любви, анализируя ее треволнения и сложности. Любовь между мужчиной и женщиной ты считала сущностью в раскрытии человеческих характеров. Никогда, например, ты не «облегчала» повествование социальными условиями момента, одно вытекало из другого. Любовь — возвышенное, святое чувство, которое ничто не должно запятнать или погубить. Случалось, к сожалению, что гибла и тускнела любовь под влиянием печальных обстоятельств. Что касается невнятицы, путаницы, психоаналитических дебрей, .броских любовных сцен — они вызывали у тебя отвращение. Ты знала множество людей, множество жизней, множество судеб и владела богатейшим материалом, так необходимым для писания. В послевоенный период ты работала в нескольких районах республики, и тебе открылись глубины молдавского фольклора, который ты так полюбила, зеленолистый край, мудрость народа, отраженная в труде, обычаях, говоре. Жизненный опыт и призвание позволили тебе создать правдивые образы, отмеченные напряженной духовной жизнью.

Если бы ты была хоть тенью, я постарался бы разгадать твои жесты, печаль задумчивого профиля, я бы удовольствовался по меньшей мере тем, что тень эта живет в нашем доме, но ты теперь—лишь мысль и ощущение в моей памяти: ни четких очертаний в пространстве, ни цоканья твоих каблуков по тротуару, ни привычного восклицания у запертой калитки. Хотелось бы говорить с тобой о творчестве, неиссякаемом источнике наших занятий. Когда у тебя возникал замысел новеллы или пьесы, ты, не опасаясь, что рассказывание литературного замысла может отбить охоту писать, поскольку, как говорится, материал «выдыхается», излагала мне фабулу «от» и «до». Я избегал этого, хотя порой то, что тлело и длилось во мне так долго, «выдыхалось» само собой. Обычно ты сердилась, когда тебе возражали, не терпела ни малейшего отклонения от своего художественного замысла. Лишь потом в опубликованном варианте я замечал, что в тексте сделаны необходимые исправления. Когда-то ты сказала мне: «Вряд ли ты будешь писать прозу. Ты не умеешь обобщать». Я спросил: «Не лучше ли меня похвалить? Тогда бы мне легче работалось.» «Наоборот, ты погряз бы в тине самодовольства». «Откуда . тебе известны мои слабости?» «Они видны как на ладони»,— улыбнулась ты в ответ. Ты права, для тебя во мне не было ничего скрытого, сложного, никаких лабиринтов, какие чудились мне самому в минуты поэтического самоуглубления. Мы гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд.

Весной ты ушла в иные дали. Почти ничего странного. Довольно часто ты уезжала к друзьям, в санаторий, за рубеж. Я оставался дома и ждал тебя. Теперь не получаю писем от тебя. Из тех далей вести не приходят. Земля оживает. Птицы летают по саду, гонятся друг за другом, поют, садятся на голые ветки. Скоро проклюнутся цветы, чистые, нежные, как затеплившиеся свечи, зажужжат пчелы, скоро прольются теплые дожди, с громом и молнией на небосводе, предвещая начало великой симфонии жизни. Ты не ответишь мне из твоих дальних далей на это мое последнее письмо.

Знаю, на фронте, когда один падал, другой подхватывал винтовку и продолжал сражаться. Он должен был воевать за себя и за того, кто пал. Долг остается тем же. Борьба не менее трудна, а путь-дорога далека. Оставшийся в живых н1 чувствует себя одиноким, беспомощным. С удвоенным упорством стремится он выполнить долг и за того, павшего, который как бы всегда рядом. Разве ты не чувствуешь, что именно так случилось и с нами?

Луна скользит по небу, словно тихо поглаживает мои руки и лицо. Лунный свет, трепетный и призрачный, заливает сад, крыльцо, кустарник. Под неизъяснимым очарованием ночи одни трудятся, другие спят, иные мечтают. Мечтают, как ты, с луной на подоконнике.

ДЖОРДЖЕ МЕНЮК